— Севастопольский международный кинофестиваль, где вы были председателем жюри, этим летом проводился всего в третий раз. Конечно, до Венецианского ему как до неба. По-вашему, у организаторов есть шанс пробиться в высшую кинофестивальную лигу?
— Сравнивать Севастопольский фестиваль с Венецианским некорректно, мне он без всякого сравнения понравился. Организаторы собрали прекрасную программу, особенно внеконкурсную. Если бы у меня было больше времени, я бы с удовольствием посмотрел обширную программу документальных фильмов. Думаю, что у крымского кинофеста хорошие перспективы еще и благодаря интеллектуальному зрителю, небезразличному к искусству кино. Что, кстати, резко отличает Севастополь от Москвы.
— А что, в Москве зритель не тот?
— Увы...
— И в чем дело?
— Объяснение, скорее, из области политэкономии. Современное массовое кино делается для того, чтобы продать его потребителям продукции наравне с попкорном. Капитализация все превращает в фабричный продукт, вычерченный по лекалу, поэтому искусства становится все меньше.
— Конвейер начинается со сценарного этапа?
— Именно. Вы заметили, что перестали звучать имена киносценаристов? А ведь у нас были Габрилович, Гребнев, Клепиков. Мою дипломную работу во ВГИКе рецензировал Геннадий Шпаликов, который считал (и нас учил), что кино должно быть исповедальным.
А теперь вместо сценарной школы процветает псевдосценаристика, похожая не на творческий литературный труд, а на работу у конвейера, где каждый, не видя целого, всю смену прикручивает одну и ту же деталь. Молодые сценаристы уже не понимают, что такое литературный, авторский сценарий. Им дают задание, скажем, расписать диалоги, и главное — не выбиться из шаблона. Распишешь диалоги раз, другой, а на третий всякое желание писать пропадет.
А каково кино, таков и зритель. Привыкнув к индустриальной жвачке, он уже не в состоянии переварить что-нибудь другое.
— Получается, если в Севастополе меньше капитализации, тогда больше любви к искусству?
— Конечно. Здесь люди надеются получить от кино нечто большее, чем просто развлечение. При всей демагогии советских времен, что кино, мол, должно делать человека лучше (на самом деле, подразумевалось — послушнее, управляемее), оно действительно обращалось к лучшему в человеке. А сейчас эксплуатирует худшее.
— В вас заговорила ностальгия? А ведь ваши фильмы были среди тех, которые расшатывали устои прежней формации.
— Мы старались, чтобы человек смотрел на вещи шире, глубже, чем хотела система. Чтобы понимал, что существуют не только плюсы и минусы, а еще и полутона, что человек не бывает либо очень хороший, либо очень плохой — в нем много всего намешано. Мы просто старались говорить правду. Причем даже не в публицистическом смысле, а, скорее, в человеческом.
Конечно, никто не ожидал, что придем к тому, что имеем. Когда, бывало, приезжал кто-нибудь из-за границы и мы жаловались на нашу цензуру, он смеялся и говорил: «Вы еще не знаете, что такое цензура человека, который дает деньги».
Источник
— Сравнивать Севастопольский фестиваль с Венецианским некорректно, мне он без всякого сравнения понравился. Организаторы собрали прекрасную программу, особенно внеконкурсную. Если бы у меня было больше времени, я бы с удовольствием посмотрел обширную программу документальных фильмов. Думаю, что у крымского кинофеста хорошие перспективы еще и благодаря интеллектуальному зрителю, небезразличному к искусству кино. Что, кстати, резко отличает Севастополь от Москвы.
— А что, в Москве зритель не тот?
— Увы...
— И в чем дело?
— Объяснение, скорее, из области политэкономии. Современное массовое кино делается для того, чтобы продать его потребителям продукции наравне с попкорном. Капитализация все превращает в фабричный продукт, вычерченный по лекалу, поэтому искусства становится все меньше.
— Конвейер начинается со сценарного этапа?
— Именно. Вы заметили, что перестали звучать имена киносценаристов? А ведь у нас были Габрилович, Гребнев, Клепиков. Мою дипломную работу во ВГИКе рецензировал Геннадий Шпаликов, который считал (и нас учил), что кино должно быть исповедальным.
А теперь вместо сценарной школы процветает псевдосценаристика, похожая не на творческий литературный труд, а на работу у конвейера, где каждый, не видя целого, всю смену прикручивает одну и ту же деталь. Молодые сценаристы уже не понимают, что такое литературный, авторский сценарий. Им дают задание, скажем, расписать диалоги, и главное — не выбиться из шаблона. Распишешь диалоги раз, другой, а на третий всякое желание писать пропадет.
А каково кино, таков и зритель. Привыкнув к индустриальной жвачке, он уже не в состоянии переварить что-нибудь другое.
— Получается, если в Севастополе меньше капитализации, тогда больше любви к искусству?
— Конечно. Здесь люди надеются получить от кино нечто большее, чем просто развлечение. При всей демагогии советских времен, что кино, мол, должно делать человека лучше (на самом деле, подразумевалось — послушнее, управляемее), оно действительно обращалось к лучшему в человеке. А сейчас эксплуатирует худшее.
— В вас заговорила ностальгия? А ведь ваши фильмы были среди тех, которые расшатывали устои прежней формации.
— Мы старались, чтобы человек смотрел на вещи шире, глубже, чем хотела система. Чтобы понимал, что существуют не только плюсы и минусы, а еще и полутона, что человек не бывает либо очень хороший, либо очень плохой — в нем много всего намешано. Мы просто старались говорить правду. Причем даже не в публицистическом смысле, а, скорее, в человеческом.
Конечно, никто не ожидал, что придем к тому, что имеем. Когда, бывало, приезжал кто-нибудь из-за границы и мы жаловались на нашу цензуру, он смеялся и говорил: «Вы еще не знаете, что такое цензура человека, который дает деньги».
Источник
Blogged with Flock
Комментариев нет:
Отправить комментарий